Иван, забыв про письмо, долго беззвучно смеялся, выговаривая по одному слову:
— Квелый… Чудненько… Корову… кулаком… зашибет…
4
«Здравствуй, Лизок! Ты пишешь, что в Березовке выпал первый снег. Здесь он выпал давно. Что поделаешь, север есть север. Но дело не в этом. Сейчас я хотел бы сказать тебе, что, как у вас там первый снег, так у нас тут с Иваном первая радость. Мы стали самостоятельно нести вахту. Это то, что прежде всего требуется от нас по специальности.
Ты, может быть, не помнишь, о каком Иване я говорю? Да это тот самый, Сахаров. Я писал тебе о нем в первом письме. Он прыгал сегодня от радости и повторял: «Ну, друже, чудненько. Чудненько. Теперь прицел на классность».
— А ты знаешь, что значит стать классным специалистом в нашем деле? Не знаешь? Я тебе скажу коротко: надо научиться не только читать экран индикатора, понимать его, управлять им. Надо научиться его чувствовать… Это такой умный прибор. Сверхчуткий и сверхдальнозоркий. Вот я далеко сейчас от тебя, а появись над Березовкой самолет, я увижу его. Увижу живым движущимся импульсом, который, как по кусочку голубого неба, поплывет по моему экрану. Это и будет цель. И я должен провести ее, а вернее сказать — навести на нее самолет-перехватчик…
Я часто, очень часто бываю в нашей Березовке. Услышу, как шумит в расчелках антенн ветер, и сразу же почудится мне, что я в Перепелиной роще. Или под вашими кленами. Вижу их будто в яви. И небо над ними вижу. Оно совсем не такое, как здесь. Здесь небо посуровей…»
Андрей открыл глаза и увидел это небо. Оно было в багровых полосах заката, над которыми розовой ватой сугробились облака. И Андрею потребовалось какое-то усилие, чтобы вернуться к действительности, вспомнить, что стоит он не на Рыжей горке близ родного села, а недалеко от аппаратной, откуда, сдав смену, только что вышел. Сменный его уже занял место у пульта, можно идти на отдых. Но ему не хотелось уходить. Хотелось постоять еще, посмотреть на закат.
Андрей снова закрыл глаза, чтобы еще раз мысленно увидеть небо над Березовкой, услышать шорох Перепелиной рощи и сказать Лизе: «До свидания».
«Здравствуй, Асенька! Вчера не писал тебе, впервые пропустил целый день. Но ты не обижайся: горячие дела. Служба. И если бы ты знала, как много мне помогает Андрей. Да, да, тот самый, со смешной фамилией. Мы с ним сдали уже на третий класс, а к осени думаем дотянуть до первого. И кто знает, может, получим краткосрочный отпуск.
Аська, родная, как мне хочется тебя видеть! А тетка… Потерпи еще малость. Я уже твердо решил: как приеду — перейдешь жить к нашим. И если пожелаешь, совсем. Понимаешь?..
Привет тебе от Андрея.
Целую. Иван».
Отсветило солнце, отголубели белые ночи — отстояло короткое северное лето. Минутными утренними вспышками догорало теперь оно. Солнце лениво и неуклюже выползало из-за горизонта и тут же, словно не одолев крутизны небосклона, кумачовое от стыда, скрывалось.
А в день тревоги оно и вовсе не поднялось, лишь красные космы его, точно взбитые ветром, повисели недолго на самом скосе неба. Андрею показалось, что это из-за них и тревога, что властный звук сирены возник из этих косм, густо багровых, торжественных и бесстрастных предвестников долгой полярной ночи.
Тишины как не бывало, ее место заполнило движение и короткие отрывистые слова. А еще через минуту власть захватили новые звуки — ровный и ритмичный гул силовых установок.
Андрей видел, что вместе с ним, секунда в секунду, занял место у пульта Иван. И тут же с командного пункта поступило предупреждение: где-то на дальних подходах неизвестный самолет.
В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов, мягкое гудение умформеров… Еще капля фантазии — и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься прочь от земли.
— Нет, здорово, Ваня. Правда?
— Чудненько, друже…
Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета прошло. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача — хозяином мысли.
Вот и сейчас… Но — что это? Явно искусственные помехи забили весь экран индикатора. Это значит, самолет вошел в зону обнаружения радиолокатора и немедленно же начинает «заметать следы».
И что странно: помехи даются точно по приемному каналу станции. Поэтому работа, в сущности, невозможна. Андрей защелкал тумблерами, до боли вглядываясь в круглый глаз экрана. Но на нем были только помехи. Круг за кругом описывает полоска развертки, а цели нет и нет.
С командного пункта поступил тревожный запрос: почему нет данных? Впрочем, запрос не был неожиданным, Андрей ждал его, потому что слишком долго он не может обнаружить цель. И он видел бездействующие, но готовые к немедленному взлету истребители-перехватчики на соседнем аэродроме, видел нетерпеливые взгляды летчиков, ожидавших сигнала.
Но — экран был послушен пока не ему, оператору первого класса.
Что ж, придется докладывать командиру.
Он уже хотел это сделать, когда вдруг подумал: а что, если повозиться?
И он занялся регулированием.
Через мгновение мелькнул чуть заметный всплеск. Он, правда, тут же померк, как светлячок в ночи, но Андрей уже посылал долгожданные слова в черный раструб микрофона:
— Цель вижу! Азимут… Дальность…
5
Подполковник или не расслышал, или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:
— Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?
— Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.
— А вам самому ехать, что ли, не хочется? — Подполковник встал из-за стола, подошел к Андрею.
— Очень хочется. Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…
— Ну что ж, — сказал после минутного молчания подполковник. — Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу нельзя. А время уже такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров — замкнутся дороги. Так что вам придется ждать весны.
— Я понимаю, — сказал Андрей.
Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:
— Пошлите ко мне Сахарова…
«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно. Пока сидит еще у своей кровати потрясенный и до слез благодарный тебе Иван, развесив над раскрытым чемоданом свой белый чуб. Он не обидится и поймет все. И тогда скоро тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные-черные. Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квешей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея. И десять дней подряд ты будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку и где она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь». Так не теряй времени, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав, развешанных над полицей? Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это мать своими натруженными руками ищет задвижку?..»
Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно», он уже никогда не поверил бы себе и в себя.
Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.
Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:
— Обязательно положи этот березовый черенок Я вырезал его летом за Оленьей падью. Покажешь Асе пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни. На, возьми…
Девять страничек
— Отбой!..
Голос дневального до краев заполнил казарму, но тут же и растаял как дым. Ему на смену пришел звон расстегиваемых наременных блях, шуршание гимнастерок и легкий стук снимаемых сапог. В этом шуме совсем неслышным был легкий хлопок торопливо закрытой книги.
Но вскоре книга — толстенный, увесистый фолиант — опять открылась. Только обладатель ее уже не сидел у тумбочки, как минуту назад, а, подложив под голову руку, лежал в своей постели, на койке второго яруса.
Полузакрытая одеялом, книга была едва видна. Но и глаз у старшины Овчарова цепок на редкость.
